РОДОСЛОВНАЯПрадед Андрей Иванович служил президентом Главного
Московского магистрата.
Его два сына служили Отечеству: Пётр Андреевич – сподвижник
Петра I, Илья Андреевич – офицер Преображенского полка. Он
женился на дочери военного министра Пелагее Николаевне
Горчаковой.

Сын Ильи Андреевича, Николай
Ильич Толстой, участник Войны
1812 года, в 1820 году женился на
Марии Николаевне Волконской,
дочери генерала в отставке,
приближённого Екатерины II. В
семье родились дети
Николай,
Сергей,
Дмитрий,
Лев (28 августа 1828 года) и
Мария

ДЕТСТВО

Лев Николаевич
Толстой родился в
Ясной Поляне
28.08.1828. Когда
Лёвушке было 2 года,
умерла мать. Самым
близким человеком
стала дальняя
родственница
бабушки Пелагеи
Николаевны, Татьяна
Александровна
Ергольская.
ДЕТСТВО

УЧЁБА

Переезд в Казань в 1841
году.
Здесь в 1844 году
Л.толстой поступает в
Казанский Университет. Год
он посещает занятия на
философском факультете
(отделение арабско-турецкой
словесности) и два года на
юридическом.
В 1847 году Л.Н.толстой
оставил Университет

КАВКАЗ И КРЫМСКАЯ ВОЙНА

В 1851 году вместе со старшим
братом Николаем Л.Толстой
уезжает на Кавказ в
действующую армию, где служит
сначала добровольцем, а потом
младшим артиллерийским
офицером.

С началом русскотурецкой войны Л.Толстой
подаёт докладную записку
о переводе его в
Дунайскую армию. В
качестве артиллерийского
офицера четвёртого
бастиона участвовал в
обороне Севастополя.
Домой вернулся в конце
1855 года с орденом святой
Анны «За храбрость» и
медалями «За защиту
Севастополя».

Литературная деятельность первой половины 1850-х гг.

1852 год – повесть
«Детство», напечатана в
«Современнике»,
позднее в нём
опубликованы
«Отрочество» (1854) и
«Юность»(1856).
В 1855 году Л.Толстой
закончил работу над
«Севастопольскими
рассказами»

10. Литературная деятельность второй половины 50-х гг.

Вернувшись из Севастополя,
Л.Н.Толстой окунулся в
литературную среду Петербурга.
В 1857 и 1860-61 годах
Л.Н.Толстой совершил
заграничные путешествия по
странам Европы. Однако здесь не
нашёл сердечного успокоения.
1857 год – повести «Альберт»,
«Из записок князя Нехлюдова»,
рассказ «Люцерн»
1859 год – рассказ «Три смерти»

11. Педагогическая деятельность

Ещё в 1849 году
Л.Н.Толстой начал
занятия с крестьянскими
детьми.
В 1859 году открыл в
Ясной Поляне школу.
В 1872 году Л.Толстой
написал «Азбуку», которая
при жизни писателя
издавалась 28 раз.

12. Жизненная и творческая зрелость (1860-1870-е годы)

1863-69 годы – «Война и
мир»
1873-77 – «Анна Каренина».
По словам писателя, в
первом произведении ему
была дорога «мысль
народная», во втором –
«мысль семейная».
Вскоре после публикации
оба романа переведены на
иностранные языки.

13. ДУХОВНЫЙ КРИЗИС

1882 год. Закончена
автобиографический труд
«Исповедь»: «Я отрёкся от
жизни нашего круга…»
В 1880-1890 годах
Л.Н.Толстой создал ряд
религиозных трудов, в
которых изложил своё
понимание христианского
вероучения.
В 1901 году Святейший
Синод отлучил
Л.Н.Толстого от церкви.

14. Литературная деятельность 1880-1890 годов

В начале 1889-х годов
взгляды Л.Н.Толстого на
искусство существенно
изменились. Он пришёл к
выводу, что должен писать не
«для господ», а для «Игнатов и
их детей»
1889-1899 – «Воскресение»
1886 – «Смерть Ивана Ильича»
1887-89 «Крейцерова соната»
1896 1904 - «Хаджи-Мурат»
1903 – «После бала»

15. СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ

В 1862 году
Лев Николаевич
женится на дочери
московского врача
Софье Андреевне
Берс. После
свадьбы молодые
сразу же уезжают
в Ясную Поляну.

16. Софья Андреевна в Ясной Поляне на долгие годы становится ключницей-экономкой, секретарём своего мужа, воспитателем детей и хранительницей

очага.

17.

Из 13-ти детей в живых остались семеро. (На фото:
Михаил, Лев Николаевич, Ванечка, Лев, Саша, Андрей,
Татьяна, Софья Андреевна, Мария)Две утрата были
особенно ощутимы: смерть последнего ребёнка
Ванечки (1895) и любимой дочери писателя Марии
(1906).

18. Последние годы.

Отношения с женой и
детьми были
напряжёнными.
Окончательно
испортились после тайно
написанного завещания,
по которому семья
лишалась права на
литературное наследие
писателя.

19.

В ночь с 27 на 28
октября 1910 года Лев
Толстой тайно покинул
родной дом и
отправился на юг
России, где предполагал
остановиться у
знакомых крестьян.
Умер в доме
начальника станции
Астапово
7 ноября
1910 года в 6часов 5
минут утра.

Писателя неотступно преследует мысль о трагическом положении России: «Переполненная Сибирь, тюрьмы,война, виселицы, нищета народа, кощунство, жадность и жестокость властей...» Бедственное положение народа Толстой воспринимает как свое личное несчастье, о котором невозможно ни на мгновение забыть. С. А. Толстая записывает в своем дневнике: «...страдание о несчастьях, несправедливости людей, о бедности их, о заключенных в тюрьмах, о злобе людей, об угнетении - все это действует на его впечатлительную душу и сжигает его существование». Продолжая дело, начатое еще «Войной и миром», писатель углубляется в изучение прошлого России, чтобы найти истоки и объяснение настоящего.

Толстой возобновляет работу над романом о Петровской эпохе, прерванную писанием «Анны Карениной». Эта работа вновь возвращает его к теме декабризма, которая привела писателя в 60-е годы к «Войне и миру». В конце 70-х годов оба замысла слились в один - поистине колоссальный: Толстой задумал эпопею, которая должна была охватить целое столетие, от времени Петра до восстания декабристов. Этот замысел остался в набросках. Исторические изыскания писателя углубили его интерес к народной жизни. Он критически смотрит на труды ученых, сводивших историю России к истории царствований и завоеваний, и приходит к мысли, что главный герой истории - народ.

Толстой изучает положение трудящихся масс в современной ему России и ведет себя не как сторонний наблюдатель, а как защитник угнетенных: организует помощь голодающим крестьянам, посещает суды и тюрьмы, вступаясь за невинно осужденных.

Участие писателя в жизни народа проявлялось и в его педагогической деятельности. Особенно активной она стала в 70-е годы. Толстой, по его словам, хочет образования для народа, чтобы спасти тонущих Пушкиных и Ломоносовых, которые «кишат в каждой школе».

В начале 80-х годов Толстой участвует во Всероссийской переписи населения. Он берет на себя работу в так называемой «Ржановской крепости» - московском притоне «самой страшной нищеты и разврата». «Отбросы общества», живущие здесь, в глазах писателя - такие же люди, как и все. Толстой хочет помочь им «встать на ноги». Ему кажется, что можно возбудить сочувствие общества к этим несчастным, что можно добиться «любовного общения» богатых с нищими, и все дело лишь в том, чтобы богатые поняли необходимость жить «по-божески».Но на каждом шагу Толстой видит иное: господствующие классы идут на любые преступления, чтобы удержать свою власть, свои богатства. Вот какой рисуется Толстому Москва, куда он переехал с семьей в 1881 году: «Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, на/брали солдат, судей, чтобы оберегали их оргию ", и пируют».

Весь этот ужас Толстой воспринимает так остро, что емуначинает казаться недопустимым его собственное материальное благополучие. Он отказывается от привычных условий жизни, занимается физическим трудом: колет дрова, возит воду. «Стоит войти в рабочее жилье - душа расцветает»,- записывает Толстой в дневнике. А дома он не находит себе места. «Скучно. Тяжело. Праздность. Жир... тяжело, тяжело. Просвета нет. Чаще манит смерть». Записи такого рода теперь наполняют его дневники.

Все чаще и чаще Толстой говорит о неизбежности «рабочей революции с ужасами разрушений и убийств». Он считает революцию возмездием за угнетение народа и злодеяния господ, но не верит, что в ней - спасительный выход для России.Где же спасение? Этот вопрос становится для писателя все мучительнее. Ему кажется, что зло, насилие нельзя искоренить с помощью насилия, что лишь единение людей в духе заветов древнего христианства может спасти Россию и человечество. Он провозглашает принцип «непротивления злу насилием». «...У меня теперь одно желание в жизни,- пишет Толстой,- это никого не огорчить, не оскорбить, никому - палачу, ростовщику - не сделать неприятного, а постараться полюбить их».

Вместе с тем писатель видит, что палачи и ростовщики неподатливы на проповедь любви. «Все сильнее и сильнее потребность обличения»,- признается Толстой. И он обличает яростно и гневно бесчеловечность правительства, лицемерие церкви, праздность и разврат господствующих классов.В начале 80-х годов завершился давно назревавший перелом в мировоззрении Толстого.

В своей «Исповеди» (1879-1882) Толстой пишет: «Я отрекся от жизни нашего круга». Писатель осуждает всю свою прежнюю деятельность и даже участие в обороне Севастополя. Все это представляется ему теперь проявлением тщеславия, гордости, корыстолюбия, которые свойственны «господам». Толстой говорит о своем желании жить жизнью трудового народа, верить его верой. Он думает, что для этого нужно «отрекаться от всех утех жизни, трудиться, смиряться, терпеть и быть милостивым».

В произведениях писателя находит свое выражение возмущение и протест широчайших масс, страдающих от экономического и политического бесправия.Идейные искания Толстого не прекращались до последнего дня жизни. Но, как бы ни развивались далее его взгляды, основными остается защита интересов многомиллионных крестьянских масс. И когда в России бушевала первая революционная буря, Толстой писал: «Я во всей этой революции состою в звании... адвоката 100-миллионного земледельческого народа» (1905).

Мне так необходимо было тогда верить, чтобы жить, что я бессознательно скрывал от себя противоречия и неясности вероучения. Но это осмысливание обрядов имело предел. Если ектения все яснее и яснее становилась для меня в главных своих словах, если я объяснял себе кое-как слова: «и Владычицу нашу Пресвятую Богородицу и всех святых, помянувши, сами себе, и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим», - если я объяснял частое повторение молитв о царе и его родных тем, что они более подлежат искушению, чем другие, и потому более требуют молитв, то молитвы о покорении под нози врага и супостата, если я их объяснял тем, что враг есть зло, - молитвы эти и другие, как херувимская и все таинство проскомидии или «взбранной воеводе» и т.п., почти две трети всех служб, - или вовсе не имели объяснений, или я чувствовал, что я, подводя им объяснения, лгу и тем совсем разрушаю свое отношение к Богу, теряя совершенно всякую возможность веры.
То же я испытывал при праздновании главных праздников. Помнить день субботний, т.е. посвятить один день на обращение к Богу, мне было понятно. Но главный праздник был воспоминание о событии воскресения, действительность которого я не мог себе представить и понять. И этим именем воскресенья назывался еженедельно празднуемый день. И в эти дни совершалось таинство евхаристии, которое было мне совершенно непонятно. Остальные все двенадцать праздников, кроме Рождества, были воспоминания о чудесах, о том, о чем я старался не думать, чтобы не отрицать: Вознесение, Пятидесятница, Богоявление, Покров и т.д. При праздновании этих праздников, чувствуя, что приписывается важность тому самому, что для меня составляет самую обратную важность, я или придумывал успокоивавшие меня объяснения, или закрывал глаза, чтобы не видать того, что соблазняет меня.
Сильнее всего это происходило со мною при участии в самых обычных таинствах, считаемых самыми важными: крещении и причастии. Тут не только я сталкивался с не то что непонятными, но вполне понятными действиями: действия эти казались мне соблазнительными, и я был поставляем в дилемму - или лгать, или отбросить.
Никогда не забуду мучительного чувства, испытанного мною в тот день, когда я причащался в первый раз после многих лет. Службы, исповедь, правила - все это было мне понятно и производило во мне радостное сознание того, что смысл жизни открывается мне. Самое причастие я объяснял себе как действие, совершаемое в воспоминание Христа и означающее очищение от греха и полное восприятие учения Христа. Если это объяснение и было искусственно, то я не замечал его искусственности. Мне так радостно было, унижаясь и смиряясь перед духовником, простым робким священником, выворачивать всю грязь своей души, каясь в своих пороках, так радостно было сливаться мыслями с стремлениями отцов, писавших молитвы правил, так радостно было единение со всеми веровавшими и верующими, что я и не чувствовал искусственности моего объяснения. Но когда я подошел к царским дверям и священник заставил меня повторить то, что я верю, что то, что я буду глотать, есть истинное тело и кровь, меня резнуло по сердцу; это мало что фальшивая нота, это - жестокое требование кого-то такого, который, очевидно, никогда и не знал, что такое вера.
Но я теперь позволяю себе говорить, что это было жестокое требование, тогда же я и не подумал этого, - мне только было невыразимо больно. Я уже не был в том положении, в каком я был в молодости, думая, что все в жизни ясно; я пришел ведь к вере потому, что, помимо веры, я ничего, наверное ничего, не нашел, кроме погибели, поэтому откидывать эту веру нельзя было, и я покорился. И я нашел в своей душе чувство, которое помогло мне перенести это. Это было чувство самоунижения и смирения. Я смирился, проглотил эту кровь и тело без кощунственного чувства, с желанием поверить, но удар уже был нанесен. И, зная вперед, что ожидает меня, я уже не мог идти в другой раз.
Я продолжал точно так же исполнять обряды церкви и все еще верил, что в том вероучении, которому я следовал, была истина, и со мною происходило то, что теперь мне ясно, но тогда казалось странным.
Слушал я разговор безграмотного мужика-странника о Боге, о вере, о жизни, о спасении, и знание веры открылось мне. Сближался я с народом, слушая его суждения о жизни, о вере, и я все больше и больше понимал истину. То же было со мной при чтении Четьи-Минеи и Прологов; это стало любимым моим чтением. Исключая чудеса, смотря на них как на фабулу, выражающую мысль, чтение это открывало мне смысл жизни. Там были жития Макария Великого, Иоасафа-царевича (история Будды), там были слова Иоанна Златоуста, слова о путнике в колодце, о монахе, нашедшем золото, о Петре-мытаре; там - история мучеников, всех заявлявших одно, что смерть не исключает жизни; там - история и спасшихся безграмотных, глупых и не знающих ничего об учениях церкви.
Но стоило мне сойтись с учеными верующими или взять их книги, как какое-то сомнение в себе, недовольство, озлобление спора возникали во мне, и я чувствовал, что я, чем больше вникаю в их речи, тем больше отдаляюсь от истины и иду к пропасти.

XV

Сколько раз я завидовал мужикам за их безграмотность и неученость. Из тех положений веры, из которых для меня выходили явные бессмыслицы, для них не выходило ничего ложного; они могли принимать их и могли верить в истину, в ту истину, в которую и я верил. Только для меня, несчастного, ясно было, что истина тончайшими нитями переплетена с ложью и что я не могу принять ее в таком виде.
Так я жил года три, и первое время, когда я как оглашенный только понемногу приобщался к истине, только руководимый чутьем шел туда, где мне казалось светлее, эти столкновения менее поражали меня. Когда я не понимал чего-нибудь, я говорил себе: «Я виноват, я дурен». Но чем больше я стал проникаться теми истинами, которым я учился, чем более они становились основой жизни, тем тяжелее, разительнее стали эти столкновения и тем резче становилась та черта, которая есть между тем, чего я не понимаю, потому что не умею понимать, и тем, чего нельзя понять иначе, как солгав перед самим собою.
Несмотря на эти сомнения и страдания, я еще держался православия. Но явились вопросы жизни, которые надо было разрешить, и тут разрешение этих вопросов церковью противное самым основам той веры, которою я жил, окончательно заставило меня отречься от возможности общения с православием. Вопросы эти были, во-первых, отношение церкви православной к другим церквам - к католичеству и к так называемым раскольникам. В это время, вследствие моего интереса к вере, я сближался с верующими разных исповеданий: католиками, протестантами, старообрядцами, молоканами и др. И много я встречал из них людей нравственно высоких и истинно верующих. Я желал быть братом этих людей. И что же? - То учение, которое обещало мне соединить всех единою верою и любовью, это самое учение в лице своих лучших представителей сказало мне, что это все люди, находящиеся во лжи, что то, что дает им силу жизни, есть искушение дьявола и что мы одни в обладании единой возможной истины. И я увидал, что всех, не исповедующих одинаково с нами веру, православные считают еретиками, точь-в-точь так же, как католики и другие считают православие еретичеством; я увидал, что ко всем, не исповедующим внешними символами и словами свою веру так же, как православие, - православие, хотя и пытается скрыть это, относится враждебно, как оно и должно быть, во-первых, потому, что утверждение о том, что ты во лжи, а я в истине, есть самое жестокое слово, которое может сказать один человек другому, и, во-вторых, потому, что человек, любящий детей и братьев своих, не может не относиться враждебно к людям, желающим обратить его детей и братьев в веру ложную. И враждебность эта усиливается по мере большего знания вероучения. И мне, полагавшему истину в единении любви, невольно бросилось в глаза то, что самое вероучение разрушает то, что оно должно произвести.
Соблазн этот до такой степени очевиден, до такой степени нам, образованным людям, живавшим в странах, где исповедуются разные веры, и видавшим то презрительное, самоуверенное, непоколебимое отрицание, с которым относится католик к православному и протестанту, православный к католику и протестанту и протестант к обоим, и такое же отношение старообрядца, пашковца, шекера и всех вер, что самая очевидность соблазна в первое время озадачивает. Говоришь себе: да не может же быть, чтобы это было так просто, и все-таки люди не видали бы того, что если два утверждения друг друга отрицают, то ни в том, ни в другом нет той единой истины, какою должна быть вера. Что-нибудь тут есть. Есть какое-нибудь объяснение, - и я думал, что есть, и отыскивал это объяснение, и читал все, что мог, по этому предмету, и советовался со всеми, с кем мог. И не получал никакого объяснения, кроме того же самого, по которому сумские гусары считают, что первый полк в мире Сумский гусарский, а желтые уланы считают, что первый полк в мире - это желтые уланы. Духовные лица всех разных исповеданий, лучшие представители из них, ничего не сказали мне, как только то, что они верят, что они в истине, а те в заблуждении, и что все, что они могут, это молиться о них. Я ездил к архимандритам, архиереям, старцам, схимникам и спрашивал, и никто никакой попытки не сделал объяснить мне этот соблазн. Один только из них разъяснил мне все, но разъяснил так, что я уж больше ни у кого не спрашивал.
Я говорил о том, что для всякого неверующего, обращающегося к вере (а подлежит этому обращению все наше молодое поколение), этот вопрос представляется первым: почему истина не в лютеранстве, не в католицизме, а в православии? Его учат в гимназии, и ему нельзя не знать, - как этого не знает мужик, - что протестант, католик так же точно утверждают единую истинность своей веры. Исторические доказательства, подгибаемые каждым исповеданием в свою сторону, недостаточны. Нельзя ли, - говорил я, - выше понимать учение, так, чтобы с высоты учения исчезали бы различия, как они исчезают для истинно верующего? Нельзя ли идти дальше по тому пути, по которому мы идем с старообрядцами? Они утверждали, что крест, аллилуйя и хождение вокруг алтаря у нас другие. Мы сказали: вы верите в Никейский Символ, в семь таинств, и мы верим. Давайте же держаться этого, а в остальном делайте, как хотите. Мы соединились с ними тем, что поставили существенное в вере выше несущественного. Теперь с католиками нельзя ли сказать: вы верите в то-то и то-то, в главное, а по отношению к filioque и папе делайте, как хотите. Нельзя ли того же сказать и протестантам, соединившись с ними на главном? Собеседник мой согласился с моей мыслью, но сказал мне, что такие уступки произведут нарекания на духовную власть в том, что она отступает от веры предков, и произведут раскол, а призвание духовной власти - блюсти во всей чистоте греко-российскую православную веру, переданную ей от предков.
И я все понял. Я ищу веры, силы жизни, а они ищут наилучшего средства исполнения перед людьми известных человеческих обязанностей. И, исполняя эти человеческие дела, они и исполняют их по-человечески. Сколько бы ни говорили они о своем сожалении о заблудших братьях, о молитвах о них, возносимых у престола Всевышнего, - для исполнения человеческих дел нужно насилие, и оно всегда прилагалось, прилагается и будет прилагаться. Если два исповедания считают себя в истине, а друг друга во лжи, то, желая привлечь братьев к истине, они будут проповедовать свое учение. А если ложное учение проповедуется неопытным сынам церкви, находящейся в истине, то церковь эта не может не сжечь книги, не удалить человека, соблазняющего сынов ее. Что же делать с тем, горящим огнем ложной, по мнению православия, веры сектантом, который в самом важном деле жизни, в вере, соблазняет сынов церкви? Что же с ним делать, как не отрубить ему голову или не запереть его? При Алексее Михайловиче сжигали на костре, т.е. по времени прилагали высшую меру наказания; в наше время прилагают тоже высшую меру - запирают в одиночное заключение. И я обратил внимание на то, что делается во имя вероисповедания, и ужаснулся, и уже почти совсем отрекся от православия.
Второе отношение церкви к жизненным вопросам было отношение ее к войне и казням.
В это время случилась война в России. И русские стали во имя христианской любви убивать своих братьев. Не думать об этом нельзя было. Не видеть, что убийство есть зло, противное самым первым основам всякой веры, нельзя было. А вместе с тем в церквах молились об успехе нашего оружия, и учители веры признавали это убийство делом, вытекающим из веры. И не только эти убийства на войне, но во время тех смут, которые последовали за войной, я видел членов церкви, учителей ее, монахов, схимников, которые одобряли убийство заблудших беспомощных юношей. И я обратил внимание на все то, что делается людьми, исповедующими христианство, и ужаснулся.

XVI

И я перестал сомневаться, а убедился вполне, что в том знании веры, к которому я присоединился, не все истина. Прежде я бы сказал, что все вероучение ложно; но теперь нельзя было этого сказать. Весь народ имел знание истины, это было несомненно, потому что иначе он бы не жил. Кроме того, это знание истины уже мне было доступно, я уже жил им и чувствовал всю его правду; но в этом же знании была и ложь. И в этом я не мог сомневаться. И все то, что прежде отталкивало меня, теперь живо предстало передо мною. Хотя я и видел то, что во всем народе меньше было той примеси оттолкнувшей меня лжи, чем в представителях церкви, - я все-таки видел, что и в верованиях народа ложь примешана была к истине.
Но откуда взялась ложь и откуда взялась истина? И ложь и истина переданы тем, что называют церковью. И ложь и истина заключаются в предании, в так называемом Священном Предании и Писании.
И волей-неволей я приведен к изучению, исследованию этого писания и предания, - исследованию, которого я так боялся до сих пор.
И я обратился к изучению того самого богословия, которое я когда-то с таким презрением откинул как ненужное. Тогда оно казалось мне рядом ненужных бессмыслиц, тогда со всех сторон окружали меня явления жизни, казавшиеся мне ясными и исполненными смысла; теперь же я бы и рад откинуть то, что не лезет в здоровую голову, но деваться некуда. На этом вероучении зиждется, или, по крайней мере, неразрывно связано с ним, то единое знание смысла жизни, которое открылось мне. Как ни кажется оно мне дико на мой старый твердый ум, это - одна надежда спасения. Надо осторожно, внимательно рассмотреть его, для того чтобы понять его, даже и не то, что понять, как я понимаю положение науки. Я этого не ищу и не могу искать, зная особенность знания веры. Я не буду искать объяснения всего. Я знаю, что объяснение всего должно скрываться, как начало всего, в бесконечности. Но я хочу понять так, чтобы быть приведенным к неизбежно необъяснимому: я хочу, чтобы все то, что необъяснимо, было таково не потому, что требования моего ума неправильны (они правильны, и вне их я ничего понять не могу), но потому, что я вижу пределы своего ума. Я хочу понять так, чтобы всякое необъяснимое положение представлялось мне как необходимость разума же, а не как обязательство поверить.
Что в учении есть истина, это мне несомненно; но несомненно и то, что в нем есть ложь, и я должен найти истину и ложь и отделить одно от другого. И вот я приступил к этому. Что я нашел в этом учении ложного, что я нашел истинного и к каким выводам я пришел, составляет следующие части сочинения, которое, если оно того стоит и нужно кому-нибудь, вероятно, будет когда-нибудь и где-нибудь напечатано.
1879 г.
* * *
Это было написано мною три года тому назад. Эти части будут напечатаны.
Теперь, пересматривая это и возвращаясь к тому ходу мысли и к тем чувствам, которые были во мне, когда я все это переживал, я на днях увидал сон. Сон этот выразил для меня в сжатом образе все то, что я пережил и описал, и потому думаю, что и для тех, которые поняли меня, описание этого сна освежит, уяснит и соберет в одно все то, что так длинно рассказано на этих страницах. Вот этот сон:
Вижу я, что лежу на постели. И мне ни хорошо, ни дурно, я лежу на спине. Но я начинаю думать о том, хорошо ли мне лежать; и что-то, мне кажется, неловко ногам: коротко ли, неровно ли, но неловко что-то; я пошевеливаю ногами и вместе с тем начинаю обдумывать, как и на чем я лежу, чего мне до тех пор не приходило в голову. И, наблюдая свою постель, я вижу, что лежу на плетеных веревочных помочах, прикрепленных к бочинам кровати. Ступни мои лежат на одной такой помочи, голени - на другой, ногам неловко. Я почему-то знаю, что помочи эти можно передвигать. И движением ног отталкиваю крайнюю помочу под ногами. Мне кажется, что так будет покойнее. Но я оттолкнул ее слишком далеко, хочу захватить ее ногами, но с этим движеньем выскальзывает из-под голеней и другая помоча, и ноги мои свешиваются. Я делаю движение всем телом, чтобы справиться, вполне уверенный, что я сейчас устроюсь; но с этим движением выскальзывают и перемещаются подо мной еще и другие помочи, и я вижу, что дело совсем портится: весь низ моего тела спускается и висит, ноги не достают до земли. Я держусь только верхом спины, и мне становится не только неловко, но отчего-то жутко. Тут только я спрашиваю себя то, чего мне прежде и не приходило в голову. Я спрашиваю себя: где я и на чем я лежу? И начинаю оглядываться и прежде всего гляжу вниз, туда, куда свисло мое тело и куда, я чувствую, что должен упасть сейчас. Я гляжу вниз и не верю своим глазам. Не то что я на высоте, подобной высоте высочайшей башни или горы, а я на такой высоте, какую я не мог никогда вообразить себе.
Я не могу даже разобрать - вижу ли я что-нибудь там, внизу, в той бездонной пропасти, над которой я вишу и куда меня тянет. Сердце сжимается, и я испытываю ужас. Смотреть туда ужасно. Если я буду смотреть туда, я чувствую, что я сейчас соскользну с последних помочей и погибну. Я не смотрю, но не смотреть еще хуже, потому что я думаю о том, что будет со мной сейчас, когда я сорвусь с последних помочей. И я чувствую, что от ужаса я теряю последнюю державу и медленно скольжу по спине ниже и ниже. Еще мгновенье, и я оторвусь. И тогда приходит мне мысль: не может это быть правда. Это сон. Проснись. Я пытаюсь проснуться и не могу. Что же делать, что же делать? спрашиваю я себя и взглядываю вверх. Вверху тоже бездна. Я смотрю в эту бездну неба и стараюсь забыть о бездне внизу, и, действительно, я забываю. Бесконечность внизу отталкивает и ужасает меня; бесконечность вверху притягивает и утверждает меня. Я так же вишу на последних, не выскочивших еще из-под меня помочах над пропастью; я знаю, что вишу, но я смотрю только вверх, и страх мой проходит. Как это бывает во сне, какой-то голос говорит: «Заметь это, это оно!» - и я гляжу все дальше и дальше в бесконечность вверху и чувствую, что я успокаиваюсь, помню все, что было, и вспоминаю, как это все случилось: как я шевелил ногами, как я повис, как я ужаснулся и как спасся от ужаса тем, что стал глядеть вверх. И я спрашиваю себя: ну, а теперь что же, я вишу все так же? И я не столько оглядываюсь, сколько всем телом своим испытываю ту точку опоры, на которой я держусь. И вижу, что я уж не вишу и не падаю, а держусь крепко. Я спрашиваю себя, как я держусь, ощупываюсь, оглядываюсь и вижу, что подо мной, под серединой моего тела, одна помоча, и что, глядя вверх, я лежу на ней в самом устойчивом равновесии, что она одна и держала прежде. И тут, как это бывает во сне, мне представляется тот механизм, посредством которого я держусь, очень естественным, понятным и несомненным, несмотря на то, что наяву этот механизм не имеет никакого смысла. Я во сне даже удивляюсь, как я не понимал этого раньше. Оказывается, что в головах у меня стоит столб, и твердость этого столба не подлежит никакому сомнению, несмотря на то, что стоять этому тонкому столбу не на чем. Потом от столба проведена петля как-то очень хитро и вместе просто, и если лежишь на этой петле серединой тела и смотришь вверх, то даже и вопроса не может быть о падении. Все это мне было ясно, и я был рад и спокоен. И как будто кто-то мне говорит: смотри же, запомни.
И я проснулся.
1882 г.

В начале 80-х годов у Толстого, как известно, произошел коренной перелом в мировоззрении. «Я отрекся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь»,- писал он в «Исповеди».
Новые взгляды Толстого нашли отражение и в образе его жизни. Он перестал пить вино, курить, перешел на вегетарианскую пищу.
Была и еще одна «привычка», от которой он одно время хотел отвыкнуть,- шахматы. Толстой пришел к мысли, что они противоречат учению о «непротивлении злу». Эта игра постоянно причиняла «боль ближнему», доставляла неприятности и страдания. Вместе с тем она вызывала нередко «дурные чувства» к противнику. Все это не вязалось со всепрощающей толстовской моралью. В его «Дневнике» в это время мы встречаемся с такими записями:
«(24 ноября 1889 года).-Ездил в Ясенки, а потом пилил с А(лексеем) М(итрофановичем Новиковым). Шахматы возбуждают в нем дурное чувство. Бокс кулаками нехорош (о), также нехорошо и бокс соображением (разрядка наша.- И. Л.).
(27 ноября 1889 года).-Жив. Утром рубил, пытался писать о науке, и искус(стве), только испортил; Не пошло. Ходил далеко по полям и лесам. После обеда и шахмат (укоряет совесть - за шахматы, да и всё) написал письмо…»

И все же удовольствие, получаемое от игры, радость и удовлетворение от своеобразной мыслительной борьбы были так велики, что с ними не могли совладать никакие укоры совести. Был, правда, один случай, когда Толстой не послушался веления сердца. Это было зимой 1896-1897 года, когда в Москве происходил матч-реванш между молодым чемпионом мира Эммануилом Ласкером и ветераном шахмат, экс-чемпионом мира Вильгельмом Стейницем. Л. Н. Толстому не был чужд интерес к общественной шахматной жизни. По-видимому, это чувство спортивного интереса к шахматным состязаниям сохранилось у него в какой-то мере еще с 50-х годов, когда он был частым посетителем столичного шахматного клуба. Особенно сочувствовал Толстой великому русскому шахматисту Михаилу Ивановичу Чигорину, который в конце 80-х начале 90-х годов дважды играл матчи на первенство мира с В. Стейницем. По свидетельству С. Толстого, Лев Николаевич говорил: «Я не могу побороть в себе свой шахматный патриотизм и не желать, чтобы первым шахматистом был русский».

Матч Ласкер - Стейниц начался 7 ноября 1896 года в Москве на средства одного русского мецената и продолжался до 14 января следующего года. В семье Толстого кто-то предложил поехать посмотреть на игру двух выдающихся шахматистов. Л. Н. Толстой охотно согласился. Но в это время в разговор вмешался один из последователей писателя, английский журналист Э. Моод, который заметил, что профессиональная игра с ее завистью и перебранками и тем, что она ставит способности на службу самой игре, противоречит общему духу его учения. После этого Толстой спокойно, обращаясь к присутствующим, сказал; «Я думаю, что не надо идти; вот Моод находит, что это было бы нехорошо».
И Толстой не пошел на матч двух шахматных корифеев. Моод в дальнейшем очень сожалел о своем поступке.
Эпизод этот в «шахматной биографии» Л. Толстого - исключение. Ибо в ту пору Толстой часто играл в шахматы. И не только в Ясной Поляне. С 1881 года и до конца 90-х годов писатель зимнее время жил с семьей преимущественно в Москве. Здесь в доме Толстых (ныне улица Льва Толстого, дом 21) редко выдавался вечер без шахмат. Часто состязались с Львом Николаевичем С. С. Урусов и А. А. Берс, президент Московского математического общества и страстный шахматист Н. В. Бугаев и профессор зоологии Московского университета С. А. Усов, Э. Моод и зять Толстого М. С. Сухотин, композитор С. И Танеев и сын писателя С. Л. Толстой.

Лев Николаевич Толстой Я был природа … Лев Толстой Лев Толстой «Первые воспоминания» Толстой рассказал нам о русской жизни почти столько же, как и вся остальная наша литература М.Горький М.Горький

«Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость». «Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость».

Вехи биографии Родовое гнездо. Лев Николаевич Толстой родился 28 августа (9 сентября) 1828 года в имении Ясная Поляна Тульской губернии в аристократической дворянской семье. Род Толстых существовал в России шестьсот лет. По преданию, и фамилию свою они получили от великого князя Василия Васильевича Темного, давшего одному из предков писателя Андрею Харитоновичу прозвище Толстой. Лев Николаевич Толстой родился 28 августа (9 сентября) 1828 года в имении Ясная Поляна Тульской губернии в аристократической дворянской семье. Род Толстых существовал в России шестьсот лет. По преданию, и фамилию свою они получили от великого князя Василия Васильевича Темного, давшего одному из предков писателя Андрею Харитоновичу прозвище Толстой.

1830 – смерть матери 1836 – переезд семьи в Москву 1837 – смерть отца 1841 – переезд в Казань 1844 – 47 – учеба в Казанском университете, восточное отделение философского факультета, потом юридический факультет 1847 – начало ведения дневника Толстой – студент Казанского университета Детство. Отрочество. Юность (1828 – 1849)

Дневниковые записи 1847 год (Толстому 19 лет) 17 марта… Я ясно усмотрел, что беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимает за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души» 17 апреля… Я был бы несчастливейший из людей, ежели бы не нашел цели для моей жизни – цели общей и полезной год 1.Целью каждого поступка должно быть счастье ближнего. 2.Довольствоваться настоящим. 3.Искать случаи делать добро. Правила исправления: Бойся праздности и беспорядка… Бойся лжи и тщеславия… Запоминай и записывай все полезные сведения и мысли… Не верить мыслям, родящимся в споре…Не повторять чужих мыслей…

Самое удивительное, что большую часть этой программы я выполнил! Программа жизни (1849 год): 1.Изучить весь курс юридических наук, нужных для окончательного экзамена в университете 2. Изучить практическую медицину и часть теоретической. 3.Изучить язык французский, русский, немецкий, английский, итальянский и латынь. 4. Изучить сельское хозяйство как теоретическое, так и практическое. 5. Изучить историю, географию и статистику. 6.Изучить математику, гимназический курс. 7. Написать диссертацию. 8.Достигнуть средней степени совершенства в музыке и живописи. 9.Написать правила. 10. Получить некоторые познания в естественных науках. 11. Составить сочинение из всех предметов, которые буду изучать. Дагерротипный портрет,

Ясная Поляна: опыт самостоятельной жизни (1849 – 1851) Сельское хозяйство Сельское хозяйство Самообразование Самообразование «Как я ни старался найти в своей «Как я ни старался найти в своей душе хоть какие- нибудь оправдания нашей жизни, я не мог без раздражения видеть ни своей, душе хоть какие- нибудь оправдания нашей жизни, я не мог без раздражения видеть ни своей, ни чужой гостиной, ни чисто, барски накрытого стола, ни экипажа, ни чужой гостиной, ни чисто, барски накрытого стола, ни экипажа, сытого кучера и лошадей, ни магазинов, сытого кучера и лошадей, ни магазинов, театров, собраний. Я не мог не театров, собраний. Я не мог не видеть рядом с этим голодных, холо дных и униженных…Я не мог отделаться от мысли, что эти две вещи связаны, видеть рядом с этим голодных, холо дных и униженных…Я не мог отделаться от мысли, что эти две вещи связаны, что одно происходит от другого». Дагерротипный портрет

Военная служба. На пути к «Войне и миру» (1851 – 1855) 1851 – Кавказ, война с горцами 1852 – «Современник», повесть «Детство» 1852 – 63 – «Казаки» 1854 – Дунайская армия, Севастополь, оборона знаменитого 4 бастиона, «Отрочество» 1954 – 55 – «Севастопольские рассказы» Л. Н. Толстой. Фото С. Л. Левицкого

Писатель, общественный деятель, педагог (1860 – 1870) 1857 – «Юность», путешествия по Франции, Швейцарии, Италии, Германии 1857 – 59 – увлечение «чистым искусством» 1858 – окончание сотрудничества с «Современником» 1859 – 1862 – увлечение педагогической деятельностью (журнал «Ясная Поляна») 1863 – свадьба с Софьей Андреевной Берс 1863 – 69 – работа над романом «Война и мир»

«Я отрекся от жизни нашего круга…» (1880 – 1890) 1870 – 77 – «Анна Каренина» 1879 – 82 – «Исповедь». Перелом в мировоззрении Толстого – религиозно- философские сочинения «В чем моя вера?», «Царство Божие внутри нас», «Соединение и перевод четырех Евангелий» 1887 – 89 – повесть «Крейцерова соната» Крамской. Портрет Толстого., 1873 г.

Во что же я верю? – спросил я. И искренне ответил, что верю в то, что надо быть добрым: смиряться, прощать, любить. В это я верю всем существом…

Люди и встречи. Исход (1900 – 1910) 1901 – «Определение Святейшего Синода» об отлучении от церкви» (газета «Церковные ведомости» 1901 – 02 – Крым, болезнь 1903 – «Мысли мудрых людей на каждый день», «После бала» 1904 – «Одумайтесь!» (о русско-японской войне) 1908 – работа над книгой «Учение Христа, изложенное для детей», ст. «Не могу молчать!» (против смертной казни) 28 октября 1910 – уход из дома 7 ноября 1910 – смерть на ст. Астапово Рязанско-Уральской железной дороги Толстой и Чехов. Крым Толстой в Ясной Поляне

27 октября 1910 года. В тот вечер он лег в 12 часов. В три часа проснулся оттого, что в кабинете был свет. Он понял – ищут завещание. «И днем, и ночью все люди, движения, слова должны быть известны… быть под контролем. Отвращение, возмущение… растет, задыхаюсь. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное желание уехать… В тот вечер он лег в 12 часов. В три часа проснулся оттого, что в кабинете был свет. Он понял – ищут завещание. «И днем, и ночью все люди, движения, слова должны быть известны… быть под контролем. Отвращение, возмущение… растет, задыхаюсь. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное желание уехать… Пишу ей письмо: «Отъезд мой огорчит тебя… Пойми и поверь, я не могу поступить иначе… Я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил». Пишу ей письмо: «Отъезд мой огорчит тебя… Пойми и поверь, я не могу поступить иначе… Я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил». …Закончил письмо… Спустился, разбудил своего домашнего врача, уложил вещи. Лев Николаевич сам пошел в конюшню, велел закладывать. Ночь хоть глаза выколи, сначала заблудился, потерял где-то в кустах шапку и вернулся с непокрытой головой, взял электрический фонарь. Торопился, помогал кучеру запрягать лошадей. У кучера дрожали руки и пот катился с лица. В половине шестого пролетка выехала на станцию Ясенки. Спешили, боялись погони… …Закончил письмо… Спустился, разбудил своего домашнего врача, уложил вещи. Лев Николаевич сам пошел в конюшню, велел закладывать. Ночь хоть глаза выколи, сначала заблудился, потерял где-то в кустах шапку и вернулся с непокрытой головой, взял электрический фонарь. Торопился, помогал кучеру запрягать лошадей. У кучера дрожали руки и пот катился с лица. В половине шестого пролетка выехала на станцию Ясенки. Спешили, боялись погони…

Диалектика души Теория «непротивления зла насилию» «Чем бы люди не пытались освободиться от насилия, одним только нельзя освободиться от него: насилием» Непротивление злу насилием – не предписание, а открытый, осознанный закон жизни для каждого отдельного человека и для всего человечества – даже для всего живого. (1907, Дневник) (1907, Дневник)